К. П. Побѣдоносцевъ († 1907 г.)
Всѣ недовольны въ наше время, и отъ постояннаго, хроническаго недовольства многіе переходятъ въ состояніе хроническаго раздраженія. Противъ чего они раздражены? — противъ судьбы своей, противъ правительства, противъ общественныхъ порядковъ, противу другихъ людей, противу всѣхъ и всего, кромѣ себя самихъ.
Мы всѣ бываемъ недовольны, когда обманываемся въ ожиданіяхъ: это недовольство разочарованія, приносимое жизнью на поворотахъ, сглаживается обыкновенно на другихъ поворотахъ тою же жизнью. Это — временная, преходящая болѣзнь, не то, что нынѣшнее недовольство — болѣзнь повальная, эпидемическая, которою заражено все новое поколѣніе. Люди выростаютъ въ чрезмѣрныхъ ожиданіяхъ, происходящихъ отъ чрезмѣрнаго самолюбія и чрезмѣрныхъ, искусственно образовавшихся потребностей. Прежде было больше довольныхъ и спокойныхъ людей, потому что люди не столько ожидали отъ жизни, довольствовались малою, средней мѣрой, не спѣшили расширять судьбу свою и ея горизонты. Ихъ сдерживало свое мѣсто, свое дѣло и сознаніе /с. 93/ долга, соединеннаго съ мѣстомъ и дѣломъ. Глядя на другихъ, широко живущихъ въ свое удовольствіе, маленькіе люди думали: гдѣ намъ? и на этой возможности успокоивались.
Нынѣ эта невозможность стала возможностью, доступною воображенію каждаго. Всякій рядовой мечтаетъ попасть въ генералы фортуны, попасть не трудомъ, не службою, не исполненіемъ долга и дѣйствительнымъ отличіемъ, — но попасть случаемъ и внезапною наживой. Всякій успѣхъ въ жизни сталъ казаться дѣломъ случая и удачи, — и этою мыслью всѣ возбуждены болѣе или менѣе, точно азартною игрою и надеждой на выигрышъ.
Въ экономической сферѣ преобладаетъ система кредита. Кредитъ въ наше время сталъ могущественнымъ орудіемъ для созданія новыхъ цѣнностей; — но это средство сдѣлалось доступно каждому, и, при относительной легкости его употребленія, далеко не всѣ создаваемыя цѣнности получаютъ дѣйствительное значеніе и служатъ для производительныхъ цѣлей: большею частью создаются цѣнности мнимыя, дутыя, для удовлетворенія случайныхъ и временныхъ интересовъ, съ разсчетомъ на внезапное обогащеніе.
Вслѣдствіе того успѣхъ каждаго предпріятія не въ той мѣрѣ, какъ бывало прежде, зависитъ отъ личной дѣятельности, отъ способности, энергіи и знанія предпринимателя; въ общественной и экономической средѣ, около каждаго дѣла, образовалось великое множество невидимыхъ теченій, неуловимыхъ случайностей, которыхъ нельзя предвидѣть и обойти. Каждому дѣятелю приходится вступать въ борьбу не съ тѣмъ или другимъ опредѣленнымъ затрудненіемъ, но съ цѣлою сѣтью затрудненій, которыми дѣло со всѣхъ сторонъ обставлено. Разсчеты путаются, потому что данныя, съ которыми необходимо считаться, ускользаютъ отъ разсчета. Отсюда — состояніе неувѣренности, тревоги и истомы, отъ котораго всѣ болѣе или /с. 94/ менѣе страдаютъ.
Всякая дѣятельность парализуется такимъ душевнымъ состояніемъ, въ которомъ дѣятель чувствуетъ, что не въ силахъ справиться съ обстоятельствами, что воля его и разумъ безсильны передъ окружающими его препятствіями. Энергія ослабѣваетъ, человѣкъ дѣла становится фаталистомъ и привыкаетъ разсчитывать въ успѣхѣ не на силу распоряженія и предвидѣнія, но на слѣпой случай, на удачу. Вотъ одна изъ причинъ того пессимизма, которымъ заражены столь многіе въ наше время, и отчасти причина другой, общей болѣзни — практическаго матеріализма, — потребности чувственныхъ наслажденій. Чувственные инстинкты возбуждаются съ особенной силой въ жизни, основанной на невѣрномъ и случайномъ, въ тревожной и лихорадочной дѣятельности.
Тѣ же явленія замѣтны и въ другихъ сферахъ общественной дѣятельности. Повсюду ея орудіемъ становится тотъ же кредитъ, повсюду создаются съ удивительною быстротою и легкостью мнимыя, дутыя цѣнности, которыя инымъ, — при благопріятныхъ случайностяхъ, приносятъ фортуну, у другихъ — разсыпаются въ прахъ отъ столкновенія съ дѣйствительностью жизни. Примѣчательно, съ какою легкостью нынѣ создаются репутаціи, проходится, или, лучше сказать, обходится воспитательная дисциплина школы, получаются важныя общественныя должности, сопряженныя со властью, раздаются знатныя награды.
Невѣжественный журнальный писака вдругъ становится извѣстнымъ литераторомъ и публицистомъ; посредственный стряпчій получаетъ значеніе пресловутаго оратора; шарлатанъ науки является ученымъ профессоромъ; недоучившійся, неопытный юноша становится прокуроромъ, судьею, правителемъ, составителемъ законодательныхъ проектовъ; былинка, вчера только поднявшаяся изъ земли, становится на мѣсто крѣпкаго дерева… /с. 95/
Все это — мнимыя, дутыя цѣнности, а онѣ возникаютъ у насъ ежедневно во множествѣ на житейскомъ рынкѣ, и владѣльцы ихъ носятся съ ними точь-въ-точь какъ биржевики съ своими раздутыми акціями. Многіе проживутъ съ этими цѣнностями весь свой вѣкъ, оставаясь въ сущности пустыми, мелкими, безсильными, непроизводительными людьми. Но у многихъ эти цѣнности вскорѣ разсыпаются въ прахъ, и владѣльцы оказываются несостоятельными.
Между тѣмъ самолюбіе успѣло раздуться до неестественныхъ размѣровъ, претензіи и потребности разрослись не въ мѣру, желанія раздражены, — а въ рѣшительныя минуты, когда надобно дѣйствовать, не оказывается силы, нѣтъ ни разума, ни характера, ни знанія. Отсюда множество нравственныхъ банкротствъ, которыя происходятъ въ своемъ родѣ отъ тѣхъ же причинъ, какъ и банкротства въ сферѣ экономической. Трудно исчислить, сколько гибнетъ силъ въ наше время отъ неправильнаго, уродливаго, случайнаго ихъ распредѣленія, отъ неправильнаго обращенія всяческихъ капиталовъ на нашемъ рынкѣ.
Въ результатѣ являются — люди молодые, но уже надломленные, искалѣченные, разбитые жизнью. Иные не выносятъ тяготы своей и, подобно сосуду неравномѣрно нагрѣтому, лопаются: въ нетерпѣніи, они оканчиваютъ жизнь самоубійствомъ, которое, повидимому, недорого стóитъ человѣку, когда онъ привыкъ себя одного ставить центромъ своего бытія, мѣрить его матеріальною мѣрой, и чувствуетъ, что мѣра эта ускользаетъ отъ него, и разсчеты его спутались. Другіе бродятъ по свѣту, умножая собою число недовольныхъ, раздраженныхъ, возмущенныхъ противъ жизни и общества: бѣда, если ихъ накопится слишкомъ много, и откроются имъ случаи выместить свою злобу и удовлетворить свою похоть…/с. 96/
II.Древніе ставили, говорятъ, скелетъ или мертвую голову посреди роскошныхъ пировъ своихъ, для напоминанія пирующимъ о смерти. Мы не имѣемъ этого обычая: мы веселясь и пируя, желаемъ далече отъ себя отбросить мысль о смерти. Тѣмъ не менѣе она сама, смерть, за плечами у каждаго, и грозный образъ ея готовъ ежеминутно воспрянуть передъ очами.
Каждый день приноситъ намъ извѣстія о самоубійствахъ, то тутъ, то тамъ случившихся, необъяснимыхъ, неразгаданныхъ, грозящихъ превратиться въ какое-то обыденное, привычное явленіе нашей общественной жизни… Страшно и подумать, — неужели мы уже привыкли къ этому явленію? Когда у насъ бывало что-либо подобное, когда цѣнилась такъ дешево душа человѣческая, и когда бывало такое общественное равнодушіе къ судьбѣ живой души, по образу Божію созданной, кровію Христовой искупленной? Богатый и бѣдный, ученый и безграмотный, дряхлый и старецъ, и юноша, едва начинающій жить, и ребенокъ, едва стоящій на ногахъ своихъ, — всѣ лишаютъ себя жизни съ непонятною, безумною легкостью — одинъ просто, другой драпируя въ послѣдній часъ себя и свое самоубійство.
Отчего это? — Оттого, что жизнь наша стала до невѣроятности уродлива, безумна и лжива; оттого, что исчезъ всякій порядокъ, пропала всякая послѣдовательность въ нашемъ развитіи; оттого, что разслабла посреди насъ всякая дисциплина мысли, чувства и нравственности.
Въ общественной и въ семейной жизни попортились и разстроились всѣ простыя отношенія органическія, на мѣсто ихъ протѣснились и стали учрежденія или отвлеченныя начала, большею частью ложныя или лживо приложенныя къ жизни и дѣй/с. 97/ствительности. Простыя потребности духовной и тѣлесной природы уступили мѣсто множеству искусственныхъ потребностей, и простыя ощущенія замѣнились сложными, искусственными, обольщающими и раздражающими душу.
Самолюбія, выроставшія прежде ровнымъ ростомъ, въ соотвѣтствіи съ обстановкой и условіями жизни, стали разомъ возникать, разомъ подниматься во всю безумную величину человѣческаго «я», не сдерживаемаго никакою дисциплиной, разомъ вступать въ безмѣрную претензію отдѣльнаго «я» на жизнь, на свободу, на счастье, на господство надъ судьбой и обстоятельствами. Умы — крѣпкіе и слабые, высокіе и низкіе, большіе и мелкіе — всѣ одинаково, утративъ способность познавать невѣжество свое, способность учиться, т. е. покоряться законамъ жизни, — разомъ поднялись на мнимую высоту, съ которой каждый большой и малый считаетъ себя судьей жизни и вселенной.
Такъ накопилась въ нашемъ обществѣ необъятная масса лжи, проникшей во всѣ отношенія, заразившей самую атмосферу, которою мы дышемъ, среду, въ которой движемся и дѣйствуемъ, мысль, которою мы направляемъ свою волю, и слово, которымъ выражаемъ мысль свою. Посреди этой лжи, что можетъ быть, кромѣ хилаго возрастанія, хилаго существованія и хилаго дѣйствованія? Самыя представленія о жизни и о цѣляхъ ея становятся лживыми, отношенія спутываются, и жизнь лишается той равномѣрности, которая необходима для спокойнаго развитія и для нормальной дѣятельности. Мудрено ли, что многіе не выдерживаютъ такой жизни и теряютъ окончательно равновѣсіе нравственныхъ и умственныхъ силъ, необходимое для жизни?
Хрустальный сосудъ, равномѣрно нагрѣваемый, можетъ выдержать высокую степень жара; нагрѣтый неравномѣрно и внезапноонъ лопается. Не то же ли происходитъ у насъ и съ тѣми несчастными самоубійцами, о коихъ мы ежедневно слышимъ? /с. 98/ Одни погибаютъ отъ внутренней лжи своихъ представленій о жизни, когда, при встрѣчѣ съ дѣйствительностью, представленія эти и мечты разсыпаются въ прахъ: несчастный человѣкъ, не зная кромѣ своего «я» никакой другой опоры въ жизни, не имѣя внѣ своего «я» никакого нравственнаго начала для борьбы съ жизнью, бѣжитъ отъ борьбы и разбиваетъ себя.
Другіе — погибаютъ оттого, что не въ силахъ примирить свой, можетъ быть возвышенный, идеалъ жизни и дѣятельности съ ложью окружающей ихъ среды, съ ложью людей и учрежденій; разувѣряясь въ томъ, во что обманчиво вѣровали, и не имѣя въ себѣ другой истинной вѣры, — они теряютъ равновѣсіе и малодушно бѣгутъ вонъ изъ жизни… А сколько такихъ, коихъ погубило внезапное и неравномѣрное возвышеніе, погубила власть, къ которой они легкомысленно стремились, которую взяли на себя — не по силамъ?
Наше время — есть время мнимыхъ, фиктивныхъ, искусственныхъ величинъ и цѣнностей, которыми люди взаимно прельщаютъ другъ друга; дошло до того, что дѣйствительному достоинству становится иногда трудно явить и оправдать себя, ибо на рынкѣ людского тщеславія имѣетъ ходъ только дутая блестящая монета.
Въ такую эпоху люди легко берутся за все, воображая себя въ силахъ со всѣмъ справиться, — и успѣваютъ при нѣкоторомъ искусствѣ проникать, безъ большихъ усилій, на властное мѣсто. Властное званіе соблазнительно для людского тщеславія; съ нимъ соединяется представленіе о почетѣ, о льготномъ положеніи, о правѣ раздавать честь и создавать изъ ничего иныя власти.
Но каково бы ни было людское представленіе, нравственное начало власти одно, непреложное: «Кто хочетъ быть первымъ, тотъ долженъ быть всѣмъ слугою». Если бы всѣ объ этомъ думали, — кто пожелалъ бы брать на себя невыносимое бремя? Однако, всѣ готовы съ охотою идти во власть, и это бремя /с. 99/ власти, — многихъ погубило и раздавило, ибо въ наше время задача власти — усложнилась и запуталась чрезвычайно, особливо у насъ. И такъ много есть людей, передъ коими власть, легкомысленно взятая, легкомысленно возложенная, становится роковымъ сфинксомъ и ставитъ свою загадку. Кто не съумѣлъ разгадать ее, — тотъ погибаетъ.
III.Для того чтобъ уразумѣть, необходимо подойти къ предмету и стать на вѣрную точку зрѣнія: все зависитъ отъ этого, и всѣ человѣческія заблужденія происходятъ отъ того, что точка зрѣнія невѣрная. Мы привыкли довѣряться своему впечатлѣнію, а впечатлѣніе получаемъ скользя по поверхности предмета, — чтó мы умѣемъ дѣлать съ ловкостью и быстротою. Довольствуясь впечатлѣніемъ, мы спѣшимъ обнаружить его передъ всѣми, по свойственному намъ нетерпѣнію; высказавшись, соединяемъ съ нимъ свое самолюбіе. Затѣмъ лѣнь, совокупно съ самолюбіемъ, не допускаетъ насъ вглядѣться ближе въ сущность предмета и повѣрить свою точку зрѣнія. Итакъ, по передачѣ впечатлѣній между воспріимчивыми натурами, образуется, развивается и растетъ заблужденіе, объемлющее цѣлыя массы и нерѣдко принимаемое въ смыслѣ общественнаго мнѣнія.
Это вѣрно и въ маломъ и въ большомъ. Цѣлыя системы міровоззрѣнія господствовали въ теченіе вѣковъ, составляя неоспоримое убѣжденіе, доколѣ не открывалось наконецъ, что онѣ ложны, ибо исходятъ изъ невѣрной точки зрѣнія. Такова была Птоломеева астрономическая система. Люди въ теченіе вѣковъ упорно смотрѣли на вселенную сбоку, искоса, потому что утвердили на землѣ свою /с. 100/ центральную точку зрѣнія, потому что земля казалась имъ такъ безусловно необъятна: иного центра не могли они себѣ и представить. Система была исполнена путаницы и противорѣчій, для соглашенія коихъ изобрѣтались наукою искусственные циклы, эпициклы и т. п. Вѣка проходили такъ, пока явился Коперникъ и вынулъ фальшивый центръ изъ этой системы. Все стало ясно, какъ скоро обнаружилось, что вселенная не обращается около земли, что земля совсѣмъ не имѣетъ господственнаго значенія, что она не что иное, какъ одна изъ множества планетъ и зависитъ отъ силъ, безконечно превышающихъ ее мощью и значеніемъ.
Птоломеева система давно отжила свой вѣкъ; но вотъ — какъ понять, что въ наше время возстановляется господство ея въ иномъ кругѣ идей и понятій? Развѣ не впадаетъ въ подобную же путаницу новѣйшая философія, опять отъ той-же грубой ошибки, что человѣка принимаетъ она за центръ вселенной и заставляетъ всю жизнь обращаться около него, подобно тому, какъ въ ту пору наука заставляла солнце обращаться около земли.
Видно, ничто не ново подъ луною. Это старѣе выдается за новость, за послѣднее слово науки, въ коей слѣдуютъ, одно за другимъ, противорѣчія, отреченія отъ прежнихъ положеній, новыя, категорически высказываемыя положенія, опроверженія на нихъ, съ той же авторитетностью высказываемыя, поразительныя открытія, о коихъ вскорѣ открывается, что лучше и не поминать объ нихъ. Все это называется прогрессомъ, движеніемъ науки впередъ.
Но, по правдѣ, развѣ это не тѣ же самые циклы и эпициклы Птоломеевой системы? И когда явится новый Коперникъ, который сниметъ очарованіе и покажетъ въявь, что центръ не въ человѣкѣ, а внѣ его, и безконечно выше и человѣка, и земли, и цѣлой вселенной? /с. 101/ И развѣ не то же самое мы видимъ, напримѣръ, въ исторіи всѣхъ сектъ, начиная съ гностиковъ или аріанъ, и кончая пашковцами, сютяевцами, толстовцами и нигилистами?
Вся причина въ томъ, что человѣкъ, слѣдуя впечатлѣнію, становится на ложную точку зрѣнія; въ своемъ я утверждаетъ онъ эту точку, и ему кажется, что вся вселенная около него движется, — и онъ ищетъ правды во всемъ и всюду, на все и всѣхъ негодуетъ, все обличаетъ, исключая себя, съ тѣми же грѣхами и страстями… Какое странное, какое роковое заблужденіе!
IV.Упорство догматическаго вѣрованія всегда было и, кажется, будетъ удѣломъ бѣднаго, ограниченнаго человѣчества, и люди широкой, глубокой мысли, широкаго кругозора, всегда будутъ въ немъ исключеніемъ. Одни вѣрованія уступаютъ мѣсто другимъ — мѣняются догматы, мѣняются предметы фанатизма. Въ наше время умами владѣетъ, въ такъ называемой интеллигенціи, вѣра въ общія начала, въ логическое построеніе жизни и общества по общимъ началамъ.
Вотъ новѣйшіе фетиши, замѣнившіе для насъ старыхъ идоловъ, но, въ сущности, и мы, такъ же какъ прапрадѣды наши, творимъ себѣ кумира и ему покланяемся. Развѣ не кумиры для насъ такія понятія и слова, какъ, напримѣръ, свобода, равенство, братство, со всѣми своими примѣненіями и развѣтвленіями? Развѣ не кумиры для насъ общія положенія, добытыя учеными и возведенныя въ догматъ, напримѣръ, происхожденіе видовъ, борьба за существованіе и т. п.?…
Вѣра въ общія начала есть великое заблужденіе нашего вѣка. Заблужденіе состоитъ именно въ томъ, что мы вѣруемъ въ нихъ догматически, безусловно, забывая о жизни /с. 102/ со всѣми ея условіями и требованіями, не различая ни времени, ни мѣста, ни индивидуальныхъ особенностей, ни особенностей исторіи.
Жизнь — не наука и не философія; она живетъ сама по себѣ, живымъ организмомъ. Ни наука, ни философія не господствуютъ надъ жизнью, какъ нѣчто внѣшнее: онѣ черпаютъ свое содержаніе изъ жизни, собирая, разлагая и обобщая явленія жизни; но странно было бы думать, что онѣ могутъ обнять и исчерпать жизнь со всѣмъ ея безконечнымъ разнообразіемъ, дать ей содержаніе, создать для нея новую конструкцію.
Въ примѣненіи къ жизни всякое положеніе науки и философіи имѣетъ значеніе вѣроятнаго предположенія, гипотезы, которую необходимо всякій разъ повѣрить здравымъ смысломъ и искуснымъ разумомъ, по тѣмъ явленіямъ и фактамъ, къ которымъ требуется приложить ее: иное примѣненіе общаго начала было бы насиліемъ и ложью въ жизни. Одно то уже должно смутить насъ, что въ наукѣ и философіи очень мало безспорныхъ положеній; почти всѣ составляютъ предметъ пререканій между школами и партіями, почти всѣ колеблются новыми опытами, новыми ученіями.
Нѣтъ ни одной прикладной къ жизни науки, которая представляла бы цѣльную одежду: всякая сшита изъ лоскутковъ, болѣе или менѣе искусно, съ измѣненіемъ покроя по модѣ, — а иногда куски эти висятъ въ клочкахъ, разодранные школьною полемикою различныхъ ученій. Между тѣмъ представители каждой школы въ наукѣ вѣруютъ въ положенія свои догматически и требуютъ безусловнаго примѣненія ихъ къ жизни. Стóитъ привесть въ примѣръ хоть политическую экономію: экономисты составили себѣ репутацію величайшихъ педантовъ и догматиковъ потому, что хотятъ непремѣнно вторгнуться въ жизнь, въ законодательство, въ промышленность непререкаемою властью, со своими общими законами /с. 103/ производства и распредѣленія силъ и капиталовъ; но при этомъ всѣ болѣе или менѣе забываютъ о живыхъ силахъ и явленіяхъ, которыя въ каждомъ данномъ случаѣ составляютъ элементъ, противодѣйствующій закону, возмущающій его операцію.
Они вывели формулу изъ великаго множества фактовъ и явленій, но не могли исчерпать всего безконечнаго ихъ разнообразія, всего ряда комбинацій, которыя въ каждомъ данномъ случаѣ представляются. И эти формулы были великимъ благодѣяніемъ для науки, которая, благодаря имъ, уяснилась и двинулась впередъ, но ни одна изъ нихъ не составляетъ неподвижнаго, безусловнаго закона для жизни; каждая служитъ только указаніемъ для изслѣдованія, каждая выражаетъ только извѣстное движеніе, направленіе силы, которая въ данномъ случаѣ непремѣнно возмущается или уравновѣшивается другими силами, дѣйствующими въ противоположныхъ направленіяхъ.
Исчислить математически дѣйствіе этихъ силъ невозможно, ихъ можно распознать только вѣрнымъ чутьемъ практическаго смысла, и потому общія заключенія и выводы политической экономіи, хотя и сдѣланные изъ безспорныхъ фактовъ, имѣютъ только предположительное, гипотетическое значеніе, а не значеніе рѣшительнаго, безусловнаго закона. Такъ и будетъ разумѣть ихъ всегда истинный ученый, незараженный педантизмомъ книжной науки.
Но таковы далеко не всѣ ученые. Что же сказать о массѣ, о тѣхъ поверхностныхъ читателяхъ, законодателяхъ, юристахъ, администраторахъ, которые большею частію слышали звонъ, да не знаютъ, гдѣ онъ, которые почерпаютъ изрѣдка все свое знаніе изъ нѣсколькихъ страницъ руководства, изъ современной журнальной статьи, и любятъ, безъ дальнихъ изслѣдованій, находить въ минуту для каждой задачи готовое рѣшеніе въ статьѣ указателя за номеромъ и печатью?
Для нихъ каждое общее положеніе служитъ /с. 104/ непререкаемымъ «авторитетомъ науки», дешевымъ средствомъ для готоваго рѣшенія важнѣйшихъ вопросовъ жизни и удобнымъ оружіемъ, которымъ отражаются всѣ аргументы здраваго смысла, опровергаются заразъ всѣ факты исторіи и практики. Благодаря этимъ-то общимъ положеніямъ и началамъ, нынѣ такъ легко стало самому пустому и поверхностному уму, самому бездѣльному и равнодушному пролазу, съ помощью фразы, прослыть за глубокаго философа, политика, администратора, и одержать дешевую побѣду надъ здравымъ смысломъ и опытомъ. Такой ученый можетъ вспрыгнуть разомъ на «высоту науки и современной мысли». На этой высотѣ кто въ силахъ ему противиться?
Масса не можетъ принять общаго положенія въ истинномъ, условномъ его значеніи; разумѣнію массы доступно всякое правило, всякое явленіе, только въ живомъ, конкретномъ образѣ и представленіи. Великая ошибка нашего вѣка состоитъ въ томъ, что мы, воспринимая сами съ чужого голоса фальшивую вѣру въ общія отвлеченныя положенія, обращаемся съ ними къ народу. Это — новая игра въ общія понятія, пущенная въ ходъ идеалистами народнаго просвѣщенія въ наше время, игра — слишкомъ опасная потому, что она ведетъ къ развращенію народнаго сознанія.
Въ эту игру играетъ, къ сожалѣнію, слишкомъ часто, съ народомъ — наша школа; но прежде всего въ нее начали играть народныя правительства, и многія уже дорого за нее поплатились, — поплатились правдою нравственнаго отношенія къ народу. Одна ложь производитъ другую; когда въ народѣ образуется ложное представленіе, ложное чаяніе, ложное вѣрованіе, правительству, которое само заражено этою ложью, трудно вырвать ее изъ народнаго понятія; ему приходится считаться съ нею, играть съ нею вновь и поддерживать свою силу въ народѣ искусственно, новымъ сплетеніемъ лжи въ учре/с. 105/жденіяхъ, въ рѣчахъ, въ дѣйствіяхъ, — сплетеніемъ, неизбѣжно порожденнымъ первою ложью.
Это можно видѣть всего явственнѣе на примѣрѣ Франціи. Въ прошломъ [XVIII] столѣтіи фантазія идеалистовъ-философовъ издала новое евангеліе для человѣчества, — евангеліе, которое все составилось изъ идеализацій и отвлеченныхъ обобщеній. Школа Руссо показала человѣчеству въ розовомъ свѣтѣ натуральнаго человѣка и провозгласила всеобщее довольство и счастіе на землѣ; — по природѣ; она раскрыла передъ всѣми вновь разгаданныя, будто бы, тайны общественной и государственной жизни, и вывела изъ нея мнимый законъ контракта между народомъ и правительствомъ.
Появилась знаменитая схема народнаго счастія, изданъ рецептъ мира, согласія и довольства для народовъ и правительствъ. Этотъ рецептъ построенъ былъ на чудовищномъ обобщеніи, совершенно отрѣшенномъ отъ жизни, и на самой дикой, самой надутой фантазіи; тѣмъ не менѣе, эта ложь, которая, казалась, должна была разсыпаться при малѣйшемъ прикосновеніи съ дѣйствительностью, заразила умы страстнымъ желаніемъ примѣнить ее къ дѣйствительности и создать, на основаніи рецепта, новое общество, новое правительство.
Еще шагъ — и изъ теоріи Руссо вырождается знаменитая формула: свобода, равенство, братство. Эти понятія заключаютъ въ себѣ вѣчную истину нравственнаго, идеальнаго закона, въ нераздѣльной связи съ вѣчною идеей долга и жертвы, на которой держится, какъ живое тѣло на костяхъ, весь организмъ нравственнаго міросозерцанія. Но когда эту формулу захотѣли обратить въ обязательный законъ для общественнаго быта, когда изъ нея захотѣли сдѣлать формальное право, связующее народъ между собою и съ правительствомъ во внѣшнихъ отношеніяхъ, когда ее возвели въ какую-то новую религію для народовъ и правителей, — она оказалась роковою ложью, /с. 106/ и идеальный законъ любви, мира и терпимости, сведенный на почву внѣшней законности, явился закономъ насилія, раздора и фанатизма.
Общія положенія эти брошены были въ массу народную не какъ евангельская проповѣдь любви, не какъ воззваніе къ долгу, во имя нравственнаго идеала, но какъ слово завѣта между правительствомъ и народомъ, какъ объявленіе новой эры естественнаго блаженства, какъ торжественное обѣтованіе счастья. Иначе не могъ народъ ни принять, ни понять это слово.
Масса не въ состояніи философствовать; и свободу, и равенство, и братство она приняла какъ право свое, какъ состояніе, ей присвоенное. Какъ ей, послѣ того, помириться со всѣмъ, что составляетъ бѣдствіе жалкаго бытія человѣческаго — съ идеей бѣдности, низкаго состоянія, лишенія, нужды, самоограниченія, повиновенія? Терпѣть не возможно, масса ропщетъ, негодуетъ, протестуетъ, волнуется, ниспровергаетъ учрежденія и правительства, не сдержавшія словъ, не осуществившія ожиданій, возбужденныхъ фантастическимъ представленіемъ, созидаетъ новыя учрежденія и вновь разрушаетъ ихъ, бросается къ новымъ властителямъ, отъ которыхъ заслышала то же льстивое слово, и — низвергаетъ ихъ, когда и они не въ состояніи удовлетворить ее.
И править этою массою стало уже невозможно прямымъ отношеніемъ власти, безъ льстивыхъ словъ, безъ льстивыхъ учрежденій; правительству приходится вести игру и передергивать карты. Жалкій и ужасный видъ хаоса въ общественномъ учрежденіи: съ шумомъ мечутся во всѣ стороны волны страстей, успокоиваясь на минуту, подъ волшебные звуки словъ: свобода, равенство, публичность, верховенство народное… и кто умѣетъ искусно и во-время играть этими словами, тотъ становится народнымъ властителемъ…/с. 107/
V.Въ древнемъ Римѣ разсѣлась однажды земля: открылась бездонная пропасть, угрожавшая поглотить весь городъ. Какъ ни трудились, какъ ни старались поправить бѣду, — ничто не удавалось. Тогда обратились къ оракулу; оракулъ отвѣтилъ, что пропасть закроется, когда Римъ принесетъ ей въ жертву первую свою драгоцѣнность. Извѣстно, что за тѣмъ послѣдовало. Курцій, первый гражданинъ Рима, доблестный изъ доблестныхъ, бросился въ пропасть, и она закрылась.
И у насъ, въ новомъ мірѣ, открывается страшная бездонная пропасть, — пропасть пауперизма, отдѣляющая бѣднаго отъ богатаго непроходимою бездной.
Чего мы не ввергаемъ въ нее для того, чтобы ее наполнить! цѣлыми возами деньги и всяческіе капиталы, массу проповѣдей и назидательныхъ книгъ, потоки энтузіазма, сотни и тысячи придуманныхъ нами общественныхъ учрежденій — и все пропадаетъ въ ней, и бездна зіяетъ передъ нами по-прежнему. Нѣтъ ли и у насъ оракула, который возвѣстилъ бы намъ вѣрное средство?
Слово этого оракула давно сказано и всѣмъ намъ знакомо: «заповѣдь новую даю вамъ — да любите другъ друга. Какъ Я возлюбилъ васъ, такъ и вы другъ друга любите». Еслибъ умѣли мы углубиться въ это слово и взойти на высоту его, еслибъ рѣшились мы бросить въ бездну то, что всего для насъ драгоцѣннѣе — наши теоріи, наши предразсудки, наши привычки, связанныя съ исключительностью житейскаго положенія, въ которомъ каждый утвердилъ себя, — мы принесли бы себя самихъ въ жертву бездны, — и она навсегда бы закрылась./с. 108/
VI.Самое правое чувство въ душѣ человѣческой остается истиннымъ чувствомъ лишь дотолѣ, пока держится въ свободѣ и охраняется простотою: что просто, только то право. Но камень преткновенія для всякаго простого чувства, — это отраженіе въ самосознаніи человѣка, — это рефлексія. Чувство пріобрѣтаетъ особенную силу, когда укрѣпляется въ душѣ сознаніемъ, объединяется съ идеею; но тутъ же оно подвергается опасности пережить себя въ идеѣ, поколебаться въ простотѣ своей. Случается, что чувство, опираясь на идею и обобщаясь въ ней, разрѣшается въ формулу сознанія — и въ ней выдыхается.
Форма, какъ и буква, можетъ убить духъ животворный. Форма обманываетъ, потому что подъ формою незамѣтно развивается лицемѣріе, самообольщеніе человѣческаго я. Что свѣтлѣе, что драгоцѣннѣе, что плодотворнѣе простого чувства любви въ душѣ человѣческой! Но съ той минуты, какъ оно соединилось съ идеей, — ему предстоитъ опасность отъ той же рефлексіи. И оно можетъ создать для себя форму, разбиться на виды, пути, категоріи, порядки, ученія.
Такъ приходитъ, наконецъ, такая минута, что не чувство простое и цѣльное наполняетъ душу и оживляетъ ее, — а бѣдное я человѣческое начинаетъ воображать, что оно владѣетъ чувствомъ, или идеей чувства, служитъ его носителемъ и дѣятелемъ. Здѣсь конецъ простотѣ, здѣсь начинается разложеніе чувства и легко можетъ перейти въ лицемѣріе. Умножится, можетъ быть, количество дѣлъ любви, установятся въ нихъ порядки, но простоты чувства уже нѣтъ, — благоуханіе его пропало.
Приходятъ въ голову эти мысли, когда смотришь на дѣятельность нашихъ организованныхъ благотворительныхъ /с. 109/ учрежденій и обществъ, съ ихъ уставами, собраніями, почетными членами, почетными наградами и проч. Все учрежденіе по идеѣ посвящено любви и благотворительности, но при видѣ происходящихъ въ немъ явленій, нерѣдко спрашиваешь: гдѣ же обрѣтается тутъ мѣсто простому чувству любви сострадательной и дѣятельной?
Видишь собраніе, на коемъ произносятся рѣчи, видишь мужскіе и дамскіе комитеты, куда съѣзжаются со скукой и равнодушіемъ лица, вовсе незнакомыя съ дѣломъ, обсуждать какія-то правила и параграфы, видишь бумаги, составленныя секретаремъ, коему выпрашиваются за то награды и пособія; слышишь напыщенныя разсужденія самозванныхъ педагоговъ о школьныхъ системахъ и методахъ преподаванія; видишь, — о, верхъ общественнаго лицемѣрія! — благотворительные базары, на коихъ иная продавщица-дама, ничего отъ себя не жертвующая, носитъ на себѣ костюмъ, стоющій иной разъ не менѣе того, что выручается отъ цѣлой продажи, — и это называется дѣломъ любви христіанской!..
Это любовь, въ видѣ общественнаго учрежденія. Но вотъ еще — правда, правда, на которой міръ стоитъ и держится, правда, безъ которой жизнь становится какимъ-то маревомъ дикаго воображенія, — чѣмъ она является въ новѣйшей, искусственной, выглаженной и выстроганной по европейской модѣ — формѣ судебнаго учрежденія! Мы видимъ машину для искусственнаго дѣланія правды, но самой правды не видно въ торжественной суетѣ машиннаго производства, не слышно въ шумѣ колесъ громаднаго механизма. Вы ищете нравственной силы — увы! едвали не вся сила, какая есть въ дѣйствіи машины, уходитъ на треніе колесъ, совершающихъ непрерывное движеніе, — едвали не всѣ нравственныя усилія дѣятелей уходятъ на смазку этихъ колесъ и проводниковъ къ нимъ.
Засѣдаютъ судьи, въ величавомъ /с. 110/ сознаніи своего жреческаго достоинства, и, подобно древнимъ авгурамъ, слушаютъ, сколько вмѣститъ вниманіе; ораторствуютъ адвокаты, проводя величавыя слова и громкія фразы по узенькимъ корридорамъ и трубочкамъ хитросплетеннаго мышленія, и заранѣе взвѣшивая на звонкую монету каждый изъ длинныхъ своихъ періодовъ; тянутся длинные, томительные часы словесной пытки, а между тѣмъ главная жертва этой пытки, злосчастная правда, должна переходить въ обѣтованный рай по тонкому волоску Магометова моста: горе тому, кто положится при этомъ переходѣ на свою собственную силу. Правъ только тотъ, кто, изучивъ прежде въ совершенствѣ искусство акробата, съумѣетъ не оступиться и не упасть на дорогѣ…
VII.Вся жизнь человѣческая — исканіе счастья. Неутолимая жажда счастья вселяется въ человѣка съ той минуты, какъ онъ начинаетъ себя чувствовать, и не истощается, не умираетъ, до послѣдняго издыханія. Надежда на счастье не имѣетъ конца, не знаетъ предѣла и мѣры: она безгранична, какъ вселенная, и нѣтъ ей конечной цѣли, потому что начало ея и конецъ — въ безконечномъ. Это безконечное стремленіе къ счастью одна монгольская сказка олицетворяетъ въ видѣ матери, потерявшей любимую дочь, единственное дитя свое. Грубая фантазія степного жителя представляетъ эту мать въ видѣ старой женщины съ однимъ глазомъ на самой макушкѣ.
Съ воплемъ ходитъ она по свѣту, отыскивая потерянное дитя свое, и подходитъ по временамъ то къ тому, то къ другому предмету — туда, гдѣ ей чудится, не дитя-ли свое она встрѣтила. Она хватаетъ руками свою находку, уноситъ ее и потомъ высоко поднимаетъ надъ головою, чтобы /с. 111/ удостовѣриться, точно-ли нашла свое сокровище. Но лишь только вглядывается въ нее единственнымъ глазомъ, какъ видитъ, что ошиблась, и съ отчаяніемъ бросаетъ на землю и разбиваетъ находку свою, и опять идетъ по свѣту на поискъ. Счастье, котораго ищетъ человѣкъ, опредѣляетъ судьбу его, отзывается въ ней несчастьемъ. Несчастье человѣка, — сказано у Карлейля, — происходитъ отъ его величія; оттого онъ несчастенъ, что въ немъ самомъ — безконечное, и это безконечное. — человѣкъ, при всемъ своемъ искусствѣ, при всемъ стараніи, не въ силахъ совершенно заключить и закопать въ конечномъ.
Стало быть, невозможно счастье, потому что оно необъятно. Но отчего же вмѣстѣ съ сознаніемъ этой необъятной цѣли, въ душѣ человѣческой такъ живо сознаніе возможности счастья? Отчего человѣкъ, и отрицаясь отъ настоящаго, и отворачиваясь съ отчаяніемъ отъ будущаго, обращается къ прошедшему и находитъ эту возможность тамъ? У рѣдкаго человѣка нѣтъ въ прошедшемъ такой поры, про которую говоритъ дума его: «а счастье было такъ возможно, такъ близко»!
Счастье отлетѣло отъ человѣка съ той минуты, какъ онъ захотѣлъ овладѣть безконечнымъ, сдѣлать его своимъ, познать его. «Будете знать добро и зло, будете какъ боги». Этого знанія не получилъ онъ, но въ немъ произошло раздвоеніе, и съ тѣхъ поръ одна половина его ищетъ другую для того, чтобы возстановить единство и цѣлость сознанія и жизни.
Если есть гдѣ что-либо подходящее къ званію счастья, такъ есть развѣ у иныхъ, немногихъ, въ той порѣ простого бытія и простого сознанія, когда душа ощущаетъ жизнь въ себѣ и покоится въ чувствѣ жизни, не стремясь знать, но отражая въ себѣ безконечное, какъ капля чистой воды на /с. 112/ вѣткѣ отражаетъ въ себѣ солнечный лучъ. Если есть у кого такая пора, дай только Боже, чтобъ она длилась дольше, чтобъ самъ человѣкъ по своей волѣ не стремился изъ судьбы своей въ новые предѣлы. Дверь такого счастья не внутръ отворяется: нажимая ее изнутри, ее не удержишь на мѣстѣ. Она отворяется изнутри, и кто хочетъ, чтобъ она держалась, не долженъ трогать ее.
Прошедшее свое мы осудили, осудили за то, что не распознаемъ въ немъ тѣхъ принциповъ, которые составляютъ для насъ мѣрило истины и благополучія. По кодексу этихъ принциповъ, изъ коихъ главный есть равенство, — хотимъ мы передѣлать жизнь, отвести въ другую сторону старые ключи ея, которыми питались прежнія поколѣнія, расположить ее вновь по сочиненному нами плану — и составляемъ и пересоставляемъ этотъ планъ по правиламъ науки, при чемъ нерѣдко обличаемъ въ себѣ глубокое невѣжество въ той самой наукѣ, по которой планы составляются.
Не бѣда! — говоримъ мы смѣло: — жизнь исправитъ ошибки нашего плана, и противорѣчимъ себѣ сами, ссылаясь на жизнь, которой знать не хотѣли, когда принимались за планъ свой. Жизнь на каждомъ шагу обличаетъ насъ слѣдами неправды, вмѣсто той правды, которую мы обѣщали внести въ нее; явленіями эгоизма, корыстолюбія, насилія, — вмѣсто любви и мира; язвами бѣдности и оскудѣнія, вмѣсто богатства и умноженія силы; жалобами и воплями недовольства — вмѣсто того довольства, которое мы пророчили. Не бѣда! — повторяемъ мы громче и громче, стараясь заглушить всѣ вопросы, сомнѣнія и возраженія: — лишь бы принципы нашего вѣка были сохранены и поддержаны.
Что нужды, если страдаетъ современное поколѣніе; что за бѣда, если вмѣсто крѣпкихъ людей являются отовсюду дрянные людишки; пусть будетъ сегодня плохо: завтра, послѣ завтра будетъ лучше. Новыя поколѣнія про/с. 113/цвѣтутъ на развалинахъ стараго, — и наши принципы оправдаютъ себя блистательно въ новомъ мірѣ, въ потомствѣ, въ будущемъ… Мечты, которыми наполнена жизнь наша и дѣятельность, осуществятся же когда-нибудь послѣ… Увы! развѣ осуществятся онѣ въ такомъ смыслѣ, какъ случилось со Свифтомъ: въ молодости онъ устроилъ домъ сумасшедшихъ, и подъ старость нашелъ себѣ пріютъ въ этомъ самомъ домѣ.
VIII.Какъ рѣдко общественныя отношенія наши бываютъ просты и непосредственны! Какъ рѣдко приходится, встрѣчая людей, вести и продолжать бесѣду съ ними простымъ и естественнымъ обмѣномъ мысли! Когда живешь въ такъ называемомъ обществѣ, приходится ежеминутно вступать въ отношенія съ людьми, съ которыми у тебя нѣтъ ничего общаго, кромѣ человѣчества. Некогда останавливаться, некогда высматривать и выжидать молча, въ спокойномъ состояніи: если бы я захотѣлъ поступить такъ, другой, кто ко мнѣ подошелъ, кого познакомили со мною, не допустилъ бы до этого. Надобно въ ту же минуту завязывать сношеніе, и приличіе требуетъ, чтобы оно казалось естественнымъ.
Надобно говорить, и разговоръ вступаетъ немедленно на дряблую почву легкой пошлости, на обмѣнъ фразъ о предметахъ (какъ въ свидѣтельствѣ сумасшедшаго) «до обыкновенной жизни касающихся». Люди подходятъ другъ къ другу со стороны «пошлости», которой довольно у каждаго, — и нерѣдко случается, что при всѣхъ дальнѣйшихъ встрѣчахъ случайная ихъ бесѣда не сходитъ съ этой почвы, на которую оба сразу ступили. Но бываетъ и еще хуже: люди съ перваго шага начинаютъ кривляться и ломаться другъ /с. 114/ передъ другомъ.
Это случается всего чаще при неравныхъ встрѣчахъ, т. е. когда одинъ представляя себѣ въ другомъ нѣчто особенное или знаменитое, съ своей точки зрѣнія, желаетъ поставить себя вровень съ нимъ на соціальной почвѣ, не ударить лицомъ въ грязь, выказаться. Съ другой стороны, кто же не воображаетъ въ себѣ самомъ какой-нибудь особенности или знаменитости? Такъ начинается дуэль двухъ маленькихъ, иногда очень маленькихъ я, и у каждаго всѣ помышленія направлены къ тому, чтобы выказать себя, неуступить другому, возбудить о себѣ въ другомъ, по возможности, блестящее представленіе. Блестѣть предполагается обыкновенно умомъ, — а кто не признаетъ въ себѣ ума, или остроумія, или житейской опытности, замѣняющей, а иногда и превосходящей умъ? Какая обширная практика, какое нескончаемое поприще для пошлости мелкаго самолюбія!
Къ ней присоединяется еще пошлость любезности. Всякая добродѣтель общественной жизни имѣетъ оборотную сторону пошлости, и эта сторона выказывается тамъ, гдѣ добродѣтель принимаетъ видъ общественнаго приличія, общественнаго обычая, размѣниваясь на мелкую монету извѣстнаго чекана. Сколько выпущено у насъ въ обращеніе такой размѣнной монеты, и какъ уже вся она перетерлась, какая стала слѣпая, переходя ежеминутно изъ рукъ въ руки — и черезъ какія руки! Лучшія слова потеряли свое первоначальное значеніе, переставъ быть правымъ выраженіемъ мысли; самыя глубокія истины опошлились, являясь въ рубищѣ ходячаго слова; драгоцѣннѣйшія чувства износились и истрепались на людяхъ, выставляясь напоказъ встрѣчному и поперечному.
Надо быть умнымъ, надо быть любезнымъ — вотъ два главные мотива, возбуждающіе нашу дѣятельность въ бесѣдной встрѣчѣ. И мы привыкли явную пошлость перваго мотива оправдывать видимою уважительностью послѣдняго. /с. 115/ Совѣсть шепчетъ: сколько говорилъ ты вздору! какъ ты рисовался! сколько притворнаго напускалъ на себя! какъ игралъ словами! — У насъ готово возраженіе: я старался быть любезнымъ; надобно было оживить рѣчь въ собраніи, пособить хозяину или хозяйкѣ устроить, чтобы не скучно было.
Однако, совѣсть права, и пошлость напрасно стала бы прикрывать и оправдывать себя любезностью. Изъ-за одной любезности, — безъ побужденій мелкаго самолюбія, — не сталъ бы человѣкъ, уважающій себя и слово свое, въ теченіе цѣлыхъ часовъ играть въ пошлую игру фразами, настраивать себя, по мѣрѣ надобности, на тонъ любви и негодованія, ходить на ходуляхъ, раскрашивать придуманные разсказы и сочиненныя ощущенія и давать волю насмѣшкѣ и остроумному злословію тамъ, гдѣ открывались виды на слабости и грѣшки ближняго.
IX.Девятнадцатый вѣкъ справедливо гордится тѣмъ, что онъ вѣкъ преобразованій. Но преобразовательное движеніе, во многихъ отношеніяхъ благодѣтельное, составляетъ въ другихъ отношеніяхъ и язву нашего времени. Ускоренное обращеніе анализующей и преобразующей мысли въ нашихъ жилахъ дожило, кажется, до лихорадочнаго состоянія, отъ котораго едва-ли не пора уже намъ лѣчиться успокоеніемъ и діэтой; а покуда продолжаются еще пароксизмы возбужденной мысли, трудно повѣрить, чтобы дѣятельность ея была здоровая и плодотворная. Жизнь пошла такъ быстро, что многіе съ ужасомъ спрашиваютъ: куда мы несемся и гдѣ мы успокоимся? Если мы летимъ вверхъ, то уже скоро захватитъ у насъ дыханіе; если внизъ — то не падаемъ-ли мы въ бездну?
/с. 116/ Съ идеей преобразованія происходитъ то же, что со всякою, новою, въ существѣ глубокою и истинною, идеей, когда она пошла въ ходъ. Въ началѣ она является достояніемъ немногихъ, глубокихъ умовъ, горящихъ огнемъ мысли, прожившихъ и прочувствовавшихъ глубоко то, что проповѣдуютъ и къ осуществленію чего стремятся. Потомъ, когда, распространяясь дальше и дальше, идея становится достояніемъ массы и переходитъ въ то состояніе, въ которомъ слово принимается на вѣру, лишь только произнесено, идея переходитъ на рынокъ и на этомъ рынкѣ опошливается, мельчаетъ.
Въ минуту сильнаго возбужденія, великіе поборники движенія поднимаютъ знамя, и когда они несутъ его, знамя это служитъ подлинно символомъ великаго дѣла, скликающимъ на служеніе дѣлу; но когда знамя это переходитъ на людской рынокъ и мальчишки начинаютъ съ нимъ прогуливаться въ пору и не въ пору, составляя игру съ безсмысленными криками, тогда знамя теряетъ свой смыслъ, и люди серьезные, люди дѣла начинаютъ сторониться оттуда, гдѣ это знамя показывается.
Есть эпохи, когда преобразованіе является назрѣвшимъ плодомъ общественнаго развитія, выраженіемъ потребности, всѣми ощущаемой, развязкою узловъ, вѣками сплетенныхъ въ общественныхъ отношеніяхъ; преобразователь является пророкомъ, изрекающимъ слово общественной совѣсти, и осуществляетъ мысль, которую всѣ въ себѣ носятъ.
Слова его и дѣла его властвуютъ надъ всѣми, потому что свидѣтельствуютъ объ истинѣ, и всѣ, кто отъ истины, отзываются на это слово. Но когда дѣло его совершилось, — является иногда вслѣдъ его полчище лживыхъ пророковъ. Всѣ хотятъ быть пророками, отъ мала до велика, у всѣхъ на устахъ новое слово, невыношенное въ душѣ, непрогорѣвшее въ жизни, дешевое и потому гнилое, схваченное /с. 117/ на людскомъ рынкѣ и потому опошленное. Всякій, кто не дѣлалъ никакого дѣла и кому лѣнь дѣлать дѣло, къ которому приставленъ, сочиняетъ проектъ новаго закона, или строитъ себѣ маленькую каѳедру, съ которой проповѣдуетъ преобразованіе, требуя, чтобы дѣло, котораго онъ не дѣлалъ и потому не знаетъ, было поставлено въ новой формѣ и на новомъ основаніи. Таковы малые: что же сказать о великихъ, страдающихъ наравнѣ съ малыми преобразовательною горячкой?
Общая и господствующая болѣзнь у всѣхъ такъ называемыхъ государственныхъ людей — честолюбіе или желаніе прославиться. Жизнь течетъ въ наше время съ непомѣрной быстротою, государственные дѣятели часто мѣняются, и потому каждый, покуда у мѣста, горитъ нетерпѣніемъ прославиться поскорѣе, пока еще есть время и пока въ рукахъ кормило. Скучно поднимать нить на томъ мѣстѣ, на которомъ покинулъ ее предшественникъ, скучно заниматься мелкою работой организаціи и улучшенія текущихъ дѣлъ и существующихъ учрежденій. И всякому хочется передѣлать все свое дѣло заново, поставить его на новомъ основаніи, очистить себѣ ровное поле, tabula rasa, и на этомъ полѣ творить, ибо всякій предполагаетъ въ себѣ творческую силу.
Изъ чего творить, какіе есть подъ рукою матеріалы, — въ этомъ рѣдко кто даетъ себѣ явственный отчетъ съ практическимъ разумѣніемъ дѣла. Нравится именно высшій пріемъ творчества — творить изъ ничего, и возбужденное воображеніе подсказываетъ на всѣ возраженія извѣстные отвѣты: «учрежденіе само поддержитъ себя, учрежденіе создастъ людей, люди явятся», и т. п. Замѣчательно, что этотъ пріемъ тѣмъ соблазнительнѣе, тѣмъ сильнѣе увлекаетъ мысль государственнаго дѣятеля, чѣмъ менѣе онъ приготовленъ знаніемъ и опытомъ къ своему званію. Этотъ пріемъ соблазнителенъ еще и тѣмъ, что, при/с. 118/крывая дѣйствительное знаніе, онъ даетъ широкое поле дѣйствію политическаго шарлатанства и помогаетъ прославиться самымъ дешевымъ способомъ.
Гдѣ требуется дѣятельное управленіе дѣломъ, знаніе дѣла, направленіе и усовершенствованіе существующаго, тамъ опытнаго и знающаго не трудно распознать отъ невѣжды и пустозвона; но гдѣ начинаютъ съ осужденія и отрицанія существующаго и гдѣ требуется организовать дѣло вновь, по расхваленному чертежу, на прославленныхъ началахъ — тамъ чертежъ и начало на первомъ планѣ, тамъ можно безъ прямого знанія дѣла аргументировать общими фразами, внѣшнимъ совершенствомъ конструкціи, указаніемъ на образцы существующіе гдѣ-то за моремъ и за горами; на этомъ полѣ не легко бываетъ отличить умѣлаго отъ незнающаго и шарлатана отъ дѣльнаго человѣка; на этомъ полѣ всякій великій человѣкъ можетъ, ничего не смысля въ дѣлѣ и не давая себѣ большого труда, защищать какой бы то ни было проектъ преобразованія, составленный въ подначальныхъ канцеляріяхъ кѣмъ-нибудь изъ малыхъ преобразователей, подстрекаемыхъ тоже желаніемъ дешево прославиться…
Это удивительное явленіе слѣдуетъ причислить, по истинѣ, къ знаменіямъ нашего времени, — а оно замѣтно повсюду, хотя не всюду въ одинаковой мѣрѣ и степени: въ любомъ правленіи, въ любомъ совѣщательномъ собраніи или комитетѣ. Разумѣется, всего явственнѣе выражается оно тамъ, гдѣ менѣе заложено въ прошедшей исторіи твердыхъ учрежденій, гдѣ нѣтъ старинной, вѣками утвердившейся школы и дисциплины, гдѣ жизнь общественная въ историческомъ своемъ развитіи не выработала опредѣленныхъ разрядовъ, стѣнокъ и клѣточекъ, полагающихъ преграду вольному устройству быта и порыву мысли и желанія. Гдѣ шире и вольнѣе историческое и экономическое поле, тамъ /с. 119/ есть гдѣ разгуляться какимъ-угодно преобразовательнымъ фантазіямъ, — тамъ нѣтъ иногда и борьбы, нѣтъ и затруднительнаго разсчета съ утвердившимися идеями, интересами и партіями, но полная свобода широкому размаху руки, натиску груди, быстрому налету перваго наѣздника…
А на ряду съ этимъ явленіемъ, происходящимъ на вершинахъ, совершается другое подобное же движеніе изъ долинъ, ущелій и пропастей земныхъ. Оно также преобразовательное, но въ иномъ, совсѣмъ уже безусловномъ смыслѣ. Масса людей, недовольныхъ своимъ положеніемъ, недовольныхъ тѣмъ или другимъ состояніемъ общественнымъ, и ослѣпленныхъ или дикимъ инстинктомъ животной природы, или идеаломъ, созданнымъ фантазіей узкой мысли, — отрицая всю существующую, выработанную исторіей экономію общественныхъ учрежденій, отрицая и Церковь и государство, и семью и собственность, — стремится къ осуществленію дикаго своего идеала на землѣ. И эти люди требуютъ, чтобы проповѣдуемое ими преобразованіе началось съ начала, т. е. на ровномъ полѣ, tabula rasa, которое хотятъ они прежде всего расчистить на обломкахъ существующихъ учрежденій.
Это враги цивилизаціи, — вопіютъ по всей Европѣ государственные люди, и во имя цивилизаціи вооружаются противъ массы непризванныхъ преобразователей. Но не время-ли имъ самимъ, защитникамъ существующаго порядка, подумать о томъ, что сами они первые стремятся иногда слишкомъ легкомысленно налагать смѣлую руку на существующее, разрушать старыя зданія и строить на мѣсто ихъ новыя, сами они слишкомъ беззаботно и самоувѣренно спѣшатъ осуждать утвердившіеся порядки и разрушать преданія и обычаи, созданные народнымъ духомъ и исторіей; сами они, строя громаду новыхъ законовъ, которые прошли мимо жизни и съ которыми жизнь не можетъ справиться, — насилуютъ въ сущности тѣ самыя /с. 120/ условія дѣйствительной жизни, которыя отрицаетъ рѣшительно масса отъявленныхъ враговъ цивилизаціи. Борьба съ ними можетъ быть успѣшна лишь во имя жизненныхъ началъ и на почвѣ здоровой дѣйствительности…
Слово преобразованіе такъ часто повторяется въ наше время, что его уже привыкли смѣшивать со словомъ — улучшеніе. Итакъ въ ходячемъ мнѣніи поборникъ преобразованія есть поборникъ улучшенія, или, какъ говорятъ прогресса, и, наоборотъ, кто возражаетъ противъ необходимости и пользы преобразованія, какого бы то ни было, на новыхъ началахъ, тотъ врагъ прогресса, врагъ улучшенія, чуть-ли не врагъ добра, правды и цивилизаціи.
Въ этомъ мнѣніи, пущенномъ въ оборотъ на рынкѣ нашей публичности, заключается великое заблужденіе и обольщеніе. Въ силу этого мнѣнія здравому смыслу, здравому взгляду на предметъ, становится трудно проложить себѣ дорогу и пробиться сквозь предразсудокъ, — и конкретное, реальное здравое воззрѣніе уступаетъ мѣсто воззрѣнію отвлеченному отъ жизни и фантастическому; люди дѣла и подлиннаго знанія принуждены сторониться отъ дѣла и теряютъ кредитъ предъ людьми отвлеченной идеи, окутанной фразою.
Напротивъ того, кредитомъ пользуется съ перваго слова тотъ, кто выставляетъ себя представителемъ новыхъ началъ, поборникомъ преобразованій и ходитъ съ чертежами въ рукахъ для возведенія новыхъ зданій. Поприще государственной дѣятельности наполняется все архитекторами, и всякій, кто хочетъ быть работникомъ, или хозяиномъ, или жильцомъ — долженъ выставить себя архитекторомъ. Очевидно, что при такомъ направленіи мысли и вкуса открывается безграничное поле всякому шарлатанству, всякой ловкости лицемѣрія и бойкости невѣжества.
Съ другой стороны, дѣятельность положительная, практическая, затрудняется чрезмѣрно, когда она совершается посреди /с. 121/ общаго настроенія къ анализу и критикѣ, къ повѣркѣ всякаго дѣла общими началами, общими фразами, преобладающими въ общественной средѣ. Тому, кому слѣдовало бы сосредоточить все вниманіе и всѣ силы на своемъ дѣлѣ и на томъ, какъ лучше и совершеннѣе исполнять его, — приходится безпрерывно считаться съ мнѣніемъ о дѣлѣ, думать о томъ, какъ оно покажется, какое произведетъ впечатлѣніе и въ обществѣ, и въ начальствѣ, если это начальство пробуетъ все на томъ же камнѣ новой идеи, новаго направленія. Такъ развлекается попусту на критику и на борьбу съ критикою, по большей части пустою, масса великихъ силъ, которыя могли бы совершить великое дѣло; такъ много времени уходитъ у дѣятелей на это механическое треніе, на эту безплодную борьбу съ возбужденной мыслью, что немного уже остается его для дѣйствительной, сосредоточенной дѣятельности.
Человѣкъ окруженъ со всѣхъ сторонъ призраками и образами дѣла, которые тревожатъ его, но истинное, реальное дѣло исчезаетъ у него подъ руками — и не дѣлается. Такого положенія не могутъ вытерпѣть лучшіе, правдивые дѣятели. Они чувствуютъ въ себѣ силу, когда имѣютъ дѣло съ реальностями жизни, съ фактами и живыми силами; тогда они вѣруютъ въ дѣло, и эта вѣра даетъ имъ возможность творитъ чудеса въ мірѣ реальностей. Но они теряютъ духъ, когда приходится имъ орудовать съ образами призраками, формами и фразами; теряютъ духъ, потому что не чувствуютъ вѣры, а безъ вѣры — мертва всякая дѣятельность. Мудрено-ли, что лучшіе дѣятели отходятъ, или, что еще хуже и что слишкомъ часто случается, — не покидая мѣста, становятся равнодушны къ дѣлу и стерегутъ только видъ его и форму, ради своего прибытка и благосостоянія…
Вотъ каковы бываютъ иногда плоды преобразовательной горячки, когда она свыше мѣры длится. Какой врачъ /с. 122/ вылѣчитъ отъ нея современное общество, современныхъ дѣятелей? Какой богатырь направитъ силы наши на дѣйствительныя улучшенія, въ которыхъ мы такъ много и со всѣхъ сторонъ нуждаемся и которыхъ жаждетъ жизнь дѣйствительная. Намъ говорятъ: подождите еще немного: вотъ поднимутся таинственные покровы преобразованій — и явится изъ-подъ нихъ новая, дѣвственная жизнь въ полнотѣ красы и силы, и засіяетъ новая заря, и откроется страна, медомъ и млекомъ текущая. И мы ждемъ давно, но все не шевелятся покровы, новый міръ не является, наша «незнакомка спитъ глубокимъ сномъ», и къ прежнимъ покровамъ прибавляются только новые.
Между тѣмъ стóитъ только пройтись по улицамъ большого или малаго города, по большой или малой деревнѣ, чтобъ увидать разомъ и на каждомъ шагу, въ какой безднѣ улучшеній мы нуждаемся и какая повсюду лежитъ безобразная масса покинутыхъ дѣлъ, пренебреженныхъ учрежденій, разсыпанныхъ храминъ. Вотъ школы, въ которыхъ учитель, покинувъ дѣтей, составляетъ рефераты о методахъ преподаваній и фразистыя рѣчи для публичныхъ засѣданій; вотъ учебныя заведенія, гдѣ, подъ видомъ и формою преподаванія, обученіе не производится, и безтолковые учители сами не знаютъ, чему учить и чего требовать въ смѣшеніи понятій, приказаній и инструкцій; вотъ больница, въ которую боится идти народъ потому, что тамъ холодъ, голодъ, безпорядокъ и равнодушіе своекорыстнаго управленія; вотъ общественное хозяйство, въ которомъ деньги сбираются большія и никто ни за чѣмъ не смотритъ, кромѣ своего прибытка или тщеславія; вотъ библіотека, въ которой все разрознено, растеряно и распущено, и нельзя найти толку ни въ употребленіи суммъ, ни въ пользованіи книгами; вотъ улица, по которой пройти нельзя безъ ужаса и омерзѣнія отъ не/с. 123/чистотъ, заражающихъ воздухъ, и отъ скопленія домовъ разврата и пьянства; вотъ присутственное мѣсто, призванное къ важнѣйшему государственному отправленію, въ которомъ водворился хаосъ неурядицы и неправды, за неспособностью чиновниковъ, туда назначаемыхъ; вотъ департаментъ, въ который, когда ни придешь за дѣломъ, не находишь нужныхъ для дѣла лицъ, обязанныхъ тамъ присутствовать; вотъ храмы — свѣтильники народные, оставленные посреди селъ и деревень запертыми, безъ службы и пѣнія, и вотъ другіе, изъ коихъ, за крайнимъ безчиніемъ службы, не выноситъ народъ ничего, кромѣ хаоса, невѣдѣнія и раздраженія… Великъ этотъ свитокъ, и сколько въ немъ написано у насъ рыданія, и жалости, и горя.
Вотъ жатва, на которую требуются дѣлатели, куда надобно направить личныя силы мысли, любви и негодованія, гдѣ потребны не законодательные пріемы преобразованія, отвлекающіе только силу, а пріемы правителя и хозяина, — собирающіе силу къ одному мѣсту для воздѣлыванія и улучшенія. Вотъ истинная потребность нашего времени и нашего мѣста — и ею-то пренебрегаетъ нашъ вѣкъ изъ-за общихъ вопросовъ, изъ-за громкихъ словъ, звенящихъ въ воздухѣ. «Не расширяй судьбы своей — было вѣщаніе древняго оракула: — не стремись брать на себя больше, чѣмъ на тебѣ положено».
Какое мудрое слово! Вся мудрость жизни — въ сосредоточеніи мысли и силы, все зло — въ ея разсѣяніи. Дѣлать — значитъ не теряться во множествѣ общихъ мыслей и стремленій, но выбрать себѣ дѣло и мѣсто въ мѣру свою, и на немъ копать, и садить, и воздѣлывать, къ нему собирать потоки своей жизненной силы, въ немъ восходить отъ работы къ знанію, отъ знанія къ совершенію и отъ силы въ силу./с. 124/
X.Богатство приводитъ въ движеніе множество низкихъ побужденій человѣческой природы. Богатство налагаетъ на человѣка тяжелыя повинности, связываетъ его свободу во многомъ. Одна изъ самыхъ ощутительныхъ невзгодъ для богача — то, что онъ становится предметомъ эксплуатаціи, около него образуется сплетеніе лжи всякаго рода. Еслибы не притуплялось въ немъ чувство, — онъ чувствовалъ бы ежеминутно, что отношенія его къ людямъ перемѣнились, что многіе — даже изъ самыхъ близкихъ къ нему лицъ — подходятъ къ нему не просто; и что для великаго множества людей, входящихъ съ нимъ въ отношенія, личность его совсѣмъ исчезаетъ, а мѣсто ея занимаютъ внѣшнія черты его, черты принадлежащаго ему капитала.
Для чувствительной души такое положеніе несносно, и потребна большая простота души богатому человѣку для того, чтобы онъ съумѣлъ сохранить въ себѣ ясное и благоволительное отношеніе къ людямъ и не обезумѣлъ бы, не опошлился бы самъ отъ всей той пошлости, которая вокругъ него поднимается и выказывается подъ вліяніемъ представленія объ его богатствѣ.
Подобной же участи подвергается и другая сила человѣческая — умъ, особливо умъ изъ ряда выходящій, господственный. Когда умный человѣкъ пріобрѣтаетъ авторитетъ, входитъ въ славу между людьми, — поднимаются около него пошлыя побужденія человѣческой природы. Сближеніе съ нимъ ставятъ себѣ въ честь; люди начинаютъ подходить къ нему не просто, а съ заднею мыслью — показаться передъ нимъ умными людьми и возбудить его вниманіе. Когда умный человѣкъ входитъ въ моду, нѣтъ такой пошлости, которая не пыталась бы надѣвать на себя передъ нимъ маску умнаго человѣка и кривляться передъ нимъ со всею аффектаціей, /с. 125/ на которую способна пошлость.
Это ощущеніе лжи и аффектаціи для умнаго человѣка было бы нестерпимо, и заставило бы его бѣжать отъ людей, когда бы самъ онъ не подвергался дѣйствію той-же пошлости. Оттого мы встрѣчаемъ нерѣдко умныхъ людей, которые, привыкая къ аффектаціи, рисуются передъ окружающею ихъ пошлостью мелкихъ умовъ, и охотнѣе вступаютъ въ общеніе съ ними, нежели съ равными себѣ. Немногіе умы свободны отъ этой слабости тщеславія.
Жена Карлейля въ одномъ изъ своихъ остроумныхъ писемъ къ мужу, говоритъ: «Вчера была у меня мистрисъ N. Мы долго съ нею бесѣдовали, и наша бесѣда показалась бы очень интересной даже тебѣ, если бы ты могъ тутъ-же быть невидимкою, — но непремѣнно невидимкою, въ волшебномъ плащѣ. — Кого считаютъ «мудрецомъ и глубочайшимъ мыслителемъ нашего вѣка», тому приходится жить одному, въ тяжкомъ, можно сказать, царственномъ уединеніи. Онъ осужденъ — ни отъ кого не слышать простого слова, въ простотѣ сказаннаго, — всякая рѣчь подходитъ къ нему украшенная, въ нарядѣ. Вотъ отъ чего Артуръ Гельпсъ (извѣстный писатель) и многіе другіе говорятъ со мною очень просто, очень умно и занимательно, — а съ тобой начнутъ говорить — и приводятъ тебя въ томительную тоску. Со мной они не боятся становиться на скромную почву своей собственной личности, какова она есть. А съ тобой — они представляютъ изъ себя Таліони и принимаются балансировать, поднимаясь на носкѣ умственнаго или нравственнаго величія».
XI.Въ темныя эпохи исторіи бывало такое состояніе общества, въ которомъ надъ всѣми гражданами тяготѣло чувство взаимнаго недовѣрія и подозрѣнія. Современники /с. 126/ съ ужасомъ разсказываютъ о своей эпохѣ или о своемъ городѣ, что люди боятся прямо смотрѣть въ глаза другъ другу, боятся сказать вслухъ близкихъ и домашнихъ свободное, нелицемѣрное слово, или отдаться вольному душевному движенію, чтобы оно не было подхвачено, перетолковано, и не послужило поводомъ къ жестокому преслѣдованію, во имя государства или начала общественной безопасности. Изъ темныхъ угловъ и изъ послѣднихъ слоевъ общества поднимается и сама собою образуется въ корпорацію прибыльная профессія доносчиковъ, — тайная сила, предъ которою всѣ преклоняются, всѣ молчатъ въ страхѣ или, когда молчать невозможно, одѣваютъ мысль свою въ лживыя, льстивыя и лицемѣрныя формы.
Читая такіе разсказы изъ временъ нашей Бироновщины или изъ эпохи французскаго террора, мы радуемся, что живемъ въ иную пору и что событія той эпохи составляютъ для насъ преданіе. Но всмотримся ближе въ совершающіяся около насъ явленія; — и принуждены будемъ сознаться, что и наше время изобилуетъ признаками подобнаго же состоянія. Больше того: между нами взаимное недовѣріе пустило, можетъ быть, корни еще глубже во внутреннюю жизнь общества, нежели въ ту пору. Всего болѣе поражаетъ въ состояніи нашего общества, за послѣдніе годы, отсутствіе той простоты и искренности въ отношеніяхъ, которая составляетъ главный интересъ общественной жизни, оживляетъ ее вѣяніемъ свѣжести и служитъ признакомъ здоровья.
Какъ рѣдко случается видѣть, что люди сходятся просто; а какъ отрадно было бы сойтись съ человѣкомъ просто, безъ задней мысли, безъ искусственнаго задняго плана, на которомъ рисуются смутныя тѣни, мѣшающія свободному общенію! Такихъ тѣней образовалось въ послѣднее время безчисленное множество, — точно множество темныхъ духовъ, разсѣ/с. 127/вающихъ смуту въ воздухѣ. Откуда взялись онѣ? хорошо, когда-бъ ихъ порождала идея опредѣленная, сознательная; тогда-бъ еще возможно было устранить ихъ тоже посредствомъ идеи. Но нѣтъ, ихъ порождаютъ, по большей части, безсознательныя представленія и впечатлѣнія, всосанныя и схваченныя случайно, изъ воздуха, какъ подхватываются и всасываются атомы испорченной матеріи, при развитіи всякой эпидеміи. Въ воздухѣ кишатъ теперь атомы умственныхъ и нравственныхъ эпидемій всякаго рода: имя имъ легіонъ, и иное названіе трудно для нихъ придумать.
Посмотрите, какъ сходятся люди въ нашемъ обществѣ — знакомые и незнакомые, — для дѣла и безъ дѣла. Едва взглянули въ глаза другъ другу, едва успѣли обмѣняться словомъ, какъ уже стала между ними тѣнь. Съ перваго слова, которое сказалъ, съ перваго пріема рѣчи, который употребилъ одинъ — у другого возникла уже задняя мысль: а, — вотъ какого онъ мнѣнія, вотъ какой онъ школы, вотъ какого онъ убѣжденія (любимый изъ новѣйшихъ терминовъ, и одинъ изъ самыхъ обманчивыхъ). Онъ либералъ, онъ клерикалъ, онъ крѣпостникъ, онъ соціалистъ, онъ анархистъ, онъ фритредеръ, онъ протекціонистъ, онъ поклонникъ «Московскихъ Вѣдомостей», онъ сторонникъ «Недѣли», «Вѣстника Европы», и такъ далѣе, и такъ далѣе.
Присмотритесь, прислушайтесь, какъ, вслѣдъ за этимъ первымъ впечатлѣніемъ, разгорается все сильнѣе взаимное подозрѣніе, какъ оно потомъ переходитъ въ раздраженіе, какъ, затѣмъ, всякій спокойный обмѣнъ мысли становится невозможенъ, какъ отрывистыя и рѣзкія фразы смѣняются въ принужденной бесѣдѣ столь же рѣзкими паузами, и какъ, наконецъ, люди расходятся, не узнавъ другъ друга и осудивъ уже другъ друга съ первой встрѣчи. Каждый сразу поставилъ другъ друга въ извѣстную категорію, въ извѣстную клѣточку, съ кото/с. 128/рою, какъ онъ давно уже рѣшилъ, нѣтъ у него ничего общаго. Изъ-за чего весь этотъ безсмысленный раздоръ? Изъ-за убѣжденій? Можно сказать навѣрное, въ большинствѣ случаевъ, что съ той и съ другой стороны нѣтъ никакого осмысленнаго убѣжденія, нѣтъ организованной партіи, а есть только нѣчто вчера услышанное, вчера вычитанное въ газетахъ, вчера привившееся изъ разговора съ такимъ же точно гражданиномъ, только что покушавшимъ точно такой же дѣтской каши…
Сколько силъ тратится даромъ или лежитъ въ безплодіи изъ-за этой безсмысленной игры во впечатлѣнія и въ призраки убѣжденій? Люди, въ сущности, честные, добрые, способные, вмѣсто того, чтобы дѣлать, сколько можно каждому, практическое, насущное дѣло жизни, на нихъ положенное, складываютъ руки, теряютъ энергію, истощаются въ безплодномъ раздраженіи и негодованіи, — рѣшая, что на такихъ принципахъ, съ такою теоріею, съ такими взглядами — дѣятельность невозможна. Они еще руки не приложили къ своему дѣлу, а оно имъ уже опротивѣло, они извѣрились въ него потому, что оно не соотвѣтствуетъ воображаемой теоріи дѣла. Куда ни посмотришь, всюду тотъ же порокъ, не имѣющій смысла. Педагоги, въ ожесточенной брани о принципахъ, системахъ и способахъ преподаванія, забыли школу, въ которой несчастныя дѣти преданы въ жертву тупымъ, безтолковымъ или лѣнивымъ учителямъ, а каждый изъ этихъ учителей готовъ въ каждую минуту спорить объ общихъ началахъ того самаго дѣла, котораго онъ не дѣлаетъ и не разумѣетъ.
Суды наши плачутъ по юристамъ, по опытнымъ практикамъ, преданнымъ дѣлу изъ-за самого дѣла; университеты наши плачутъ по юристамъ-профессорамъ, облюбившимъ свое дѣло, какъ дѣло жизни; а юристы наши — ученые и практики — едва сойдутся, — глядишь, скоро /с. 129/ уже готовы разорвать другъ друга изъ-за подозрѣнія въ ретроградности, въ клерикализмѣ, въ радикализмѣ, изъ-за идеи наказанія, изъ-за идеи суда присяжныхъ, изъ-за гражданскаго брака, изъ-за тюремнаго устройства той или другой системы. Войдите въ засѣданіе одной изъ многочисленныхъ комиссій для разсмотрѣнія того или другого проекта; прислушайтесь къ рѣчамъ, которыми въ такомъ дикомъ безпорядкѣ перебиваютъ другъ друга, съ концовъ зеленаго стола, члены, насланные изъ разныхъ вѣдомствъ; всмотритесь во взгляды, которые они мечутъ другъ въ друга: какое недовѣріе, какая подозрительность! какая аффектація въ пріемахъ рѣчи! какое пустозвонство фразъ! Изъ-за чего все это? Изъ-за дѣла, которымъ рѣдко кто занимался въ дѣйствительности?
Нѣтъ, все изъ-за какой-то идейки, которую схватилъ гдѣ-то случайно ораторъ и которую понесъ съ собою, или, лучше сказать, на которой понесъ себя — ad astra; все изъ-за какой-то теоріи, да еще изъ-за теоріи, въ рѣдкихъ случаяхъ хорошо вычитанной изъ хорошей книги! Въ любой гостиной, едва разговоръ выйдетъ изъ колеи обычныхъ фразъ и новостей, повторяется въ иномъ видѣ то же явленіе. Происходитъ смѣшеніе языковъ съ такою путаницей понятій, съ такими иногда рѣзкими, внутренними противорѣчіями мысли, что останавливаешься въ изумленіи и въ ужасѣ.
Не рѣдкость встрѣчать людей, которые своими рѣчами и образомъ дѣйствій своихъ точно протестуютъ съ гордостью противъ своего же имени, противъ званія, которое носятъ, противъ дѣла, которому наружно служатъ и которымъ живутъ и содержатся. Случается слышать, какъ воспитатель, управляющій заведеніемъ, презрительно отзывается о педагогахъ, отстаивающихъ строгость дисциплины въ воспитаніи; какъ военный офицеръ съ негодованіемъ громитъ отсталыхъ людей, доказывающихъ необходимость дисциплины для арміи; /с. 130/ какъ священникъ съ высшей точки зрѣнія обсуживаетъ обычай ходить по праздникамъ къ обѣднѣ; какъ судья и ученый юристъ обзываетъ невѣждами людей, требующихъ наказанія вору, утверждающихъ, что прислуга должна повиноваться хозяевамъ… Всѣ пошли врознь, всѣмъ стало трудно соединяться для дѣятельности, потому что всѣ съ первыхъ же шаговъ расходятся въ мысляхъ о дѣлѣ, или, вѣрнѣе сказать, во фразахъ, облекающихъ неясныя мысли.
Отчего происходитъ все это? Кажется, главную причину надо бы искать въ непомѣрномъ, уродливомъ развитіи самолюбія у всѣхъ и каждаго. Это то же самое дешевое, жиденькое самолюбіе, въ силу котораго молодой, не видавшій еще свѣта человѣкъ, входя въ незнакомое ему общество, сразу относится къ нему враждебно, теряетъ спокойное самосознаніе, становится рѣзокъ, отрывистъ и дерзокъ. Онъ приноситъ въ незнакомую среду единственный капиталъ — высокое о себѣ мнѣніе, и одна мысль, что его разумѣютъ ниже, чѣмъ онъ самъ себя разумѣетъ, приводитъ уже его въ раздраженіе, отнимаетъ у него простоту, ставитъ его на ходули, облекаетъ его въ протестъ, не имѣющій смысла… Представимъ себѣ цѣлую компанію, составленную изъ такихъ болѣзненно, не въ мѣру самолюбивыхъ людей: это сопоставленіе довольно комично, взятое само по себѣ; оно, какъ ни смѣшно, оно служитъ образомъ того состоянія, въ которомъ находится у насъ такъ часто компанія людей, случайно сошедшихся вмѣстѣ или соединившихся для общей дѣятельности…
XII.Есть термины, износившіеся до пошлости, оттого что ихъ безпрерывно употребляютъ безъ опредѣлительной мысли, оттого что ихъ слышишь во всякомъ углу отъ /с. 131/ всякаго, и, произнося ихъ, глупый готовъ почитать себя умнымъ, невѣжда воображаетъ себя стоящимъ на высотѣ знанія. До того можетъ износиться ходячее на рынкѣ слово, что серьезному человѣку становится уже совѣстно употреблять его: онъ чувствуетъ, что это слово, прозвучавъ въ воздухѣ, принимаетъ отраженіе всѣхъ пустыхъ и пошлыхъ представленій, съ которыми ежеминутно произносится оно на рынкѣ ходячей фразы. Тогда наступаетъ пора сдать такой терминъ въ кладовую мысли: надо ему вылежаться въ покоѣ, надо ему очиститься въ глубокомъ горнилѣ самоиспытующей мысли, пока можетъ оно снова явиться на свѣтъ яснымъ и опредѣлительнымъ ея выраженіемъ.
Такая судьба угрожаетъ, кажется, одному изъ любимыхъ нашихъ терминовъ: развивать, развитіе. Въ книгахъ, въ брошюрахъ, въ руководящихъ статьяхъ и фельетонахъ, въ застольныхъ рѣчахъ, въ проповѣдяхъ, въ салонныхъ разговорахъ, въ оффиціальныхъ бумагахъ, на лекціяхъ, въ урокахъ гимназіи и народной школы, — всюду, всюду прожужжало слухъ это ходячее слово, и уже тоска нападаетъ на душу, когда оно произносится. Пора бы, кажется, приняться за серьезную провѣрку понятія, которое въ этомъ словѣ заключается; пора бы вспомнить, что этотъ терминъ: развитіе не имѣетъ опредѣлительнаго смысла безъ связи съ другимъ терминомъ: сосредоточеніе. Пора бы обратиться за разъясненіемъ понятій къ общей матери и учительницѣ — природѣ. Отъ нея не трудно научиться, что всякое развитіе происходитъ изъ центра и безъ центра немыслимо, — что ни одинъ цвѣтокъ не распустится изъ почки, и ни въ одномъ цвѣткѣ не завяжется плодъ, если изсохнетъ центръ зиждительной силы образованія и обращенія соковъ.
Но о природѣ мы, какъ будто на бѣду, забыли и, не справляясь съ нею, составляемъ свои дѣтскіе рецепты развитія; въ цвѣточной /с. 132/ почкѣ мы хотимъ механически раскрыть и расправить лепестки грубою рукою прежде, нежели настала имъ пора раскрыться внутреннимъ дѣйствіемъ природной силы, — и радуемся, и называемъ это развитіемъ: мы только уродуемъ почку, и раскрытые нами лепестки засыхаютъ, безъ здороваго цвѣтенія, безъ надежды на плодъ здоровый! Не безумное ли это дѣло? и не похоже ли оно на фантазію того ребенка въ баснѣ, который думалъ чашкою вычерпать море?
А сколько является отовсюду такихъ безумныхъ ребятъ, такихъ непризванныхъ развивателей и учителей! Страсть ихъ къ развиваніюдоходитъ до фанатизма, и нѣтъ такого глупца и невѣжды, который не считалъ бы себя способнымъ развивать кого-нибудь. Но пусть бы они одни носились съ своею неразумною страстью: всего поразительнѣе то, что вмѣстѣ съ ними, иногда вслѣдъ за ними, и люди, повидимому, разумные, люди серьезной мысли, точно околдованные волшебнымъ словомъ, ходячею монетою рынка, принимаются повторять его, поддакивать ему, и на этомъ словѣ, и на смутномъ понятіи, съ нимъ соединяемомъ, строятъ цѣлыя системы образовательной и педагогической дѣятельности.
И всѣ эти фантазіи разыгрываются, всѣ эти планы сочиняются для того, чтобы оперировать, точно in anima vili, на массѣ такъ называемыхъ темныхъ людей, на массѣ народной. На нее готовится походъ; но ни полководцы, ни воины, никто не даетъ себѣ труда слиться съ нею, пожить въ ней, изслѣдовать ея психическую природу, ея душу, потому что у народа есть душа, къ которой надобно пріобщиться для того, чтобы уразумѣть ее!
Нѣтъ, преобразователи ея и просвѣтители видятъ въ ней только извѣстную величину, извѣстную данную умственной силы, надъ которою требуется производить опыты. И притомъ, какая удивитель/с. 133/ная смѣлость и самоувѣренность! — Требуется во имя какойто высшей и безусловной цѣли производить эти опыты обязательно и принудительно! Какъ производить ихъ — въ этомъ сами учители несогласны: сколько головъ, столько системъ и пріемовъ. Въ одномъ только сходятся — въ твердомъ намѣреніи дѣйствовать на мысль и развивать, развивать ее!
Напрасно возражаютъ имъ слабые голоса, что у простого человѣка не одинъ умъ, что у него душа есть, такая же какъ у всякаго другого, что въ сердцѣ у него та крѣпость, на которой надо ему строить всю жизнь свою, и на которой до сихъ поръ стоитъ у него церковное строеніе… Нѣтъ, — они обращаются все къ мысли и хотятъ вызвать ее къ праздной, въ сущности, дѣятельности, на вопросахъ, давно уже, легко и дешево рѣшенныхъ самими просвѣтителями. Какое заблужденіе!
Если бы потрудились они, безъ самоувѣренности и безъ высокомѣрной мысли о своемъ разумѣ, войти въ темную массу и пріобщиться къ ней, они увидѣли бы, что темный человѣкъ самъ ищетъ и проситъ свѣта и жаждетъ просвѣщенія, но открываетъ входъ ему только съ той стороны, съ которой оно можетъ взаправду просвѣтить его, не смутивъ души его, не разоривъ его жизни. Онъ чувствуетъ, что всего дороже ему духовная его природа, и чрезъ сердце хочетъ пролить свѣтъ въ нее. Когда съ этой стороны прильетъ ему свѣтъ разума, — онъ не ослѣпитъ его, не разоритъ его жизни, не перевыситъ центра тяжести, на которомъ утверждено его основаніе. Но когда операція развиванія направлена исключительно на мысль его, когда его хотятъ начинить, такъ называемыми, знаніями и фактами учебниковъ и общими выводами теорій, съ нимъ произойдетъ то же, что происходитъ съ конусомъ, когда хотятъ утвердить конусъ на острой вершинѣ./с. 134/
XIII.Жизнь — движеніе. Кажется, никогда еще не было столь усиленнаго какъ нынѣ движенія жизни, но это движеніе порывистое, лихорадочное, — болѣзненное; не естественная смѣна ощущеній, но какая то погоня за ощущеніями, не послѣдовательное стремленіе къ одной цѣли, но цѣпь многообразныхъ стремленій, колеблемыхъ вѣтрами отовсюду.
Жизнь ли это? спрашиваешь себя, когда видишь толпу людей поглощающихъ жизнь и поглощаемыхъ жизнью, думающихъ и тоскующихъ о жизни.
«Самое высшее, — говоритъ Гёте, что пріяли мы отъ Бога и отъ природы, — это жизнь, круговращательное около себя движеніе монады, движеніе не знающее остановки и покоя: всякому дано прирожденное побужденіе поддерживать и воспитывать эту жизнь, хотя существо ея остается тайною для каждаго и всѣхъ живущихъ». Жить — казалось бы, какое простое дѣло! Quel est mon mestier? спрашивалъ себя Монтень, — и отвѣчалъ: mon mestier c’ est vivre. (Дѣло мое — жить.)
Но — какое не простое, какое сложное дѣло сотворили себѣ изъ жизни люди, особливо люди новаго міра, когда стали крѣпче и глубже вдумываться въ жизнь свою и въ цѣль своей жизни, и на этой думѣ останавливаться безпокойною мыслью. Жить безъ мысли, — значило бы жить подобно животному; но эта мысль должна быть живая, мысль для жизни. А въ наше время кажется иногда, что люди живутъ для мысли, и вся жизнь, простой и драгоцѣнный даръ Божій, поглощается у нихъ въ мысли. Жизнь — это свободное движеніе всѣхъ силъ и стремленій, вложенныхъ въ природу человѣческую; — цѣль ея — въ ней самой, въ этомъ движеніи заключается, и потому ставить цѣлью жизни — /с. 135/ движеніе одного ума, — одного сердца, — одного страстнаго влеченія — значитъ съуживать жизнь и уродовать ее. Она изуродована — изуродована искусственно — мыслью о жизни!
Тотъ же Гёте, въ свое время, уже восклицалъ съ болѣзненнымъ чувствомъ: «Бѣдный, бѣдный человѣкъ нашего времени — у него все ушло въ одну голову»! (Armer Mensch, an dem der Kopf alles ist). Живемъ ли мы? — продолжаетъ онъ, — мы выворотили себя изъ жизни анализомъ жизни (herausstudirt aus dem Leben) и должны дѣлать усилія, чтобы снова войти въ жизнь. Гёте говоритъ это, глядя на профессоровъ, на ученыхъ и молодыхъ студентовъ своего времени. Но съ тѣхъ поръ какіе успѣхи сдѣлалъ анализъ жизни и какъ стала жизнь имъ разъѣдена!
Въ ту пору, во 2-й половинѣ 18 столѣтія мыслителя мудреца поражалъ усилившійся въ умахъ разладъ между мыслью и жизнію, удивляла обратившаяся въ моду для молодого поколѣнія тоска по жизни (Weltschmerz). Нынѣ такая тоска, въ этой ея формѣ, вышла уже изъ моды, но мѣсто ея заняла, и господственно овладѣваетъ умами въ систему приведенная, отчаянная, неутолимая — новая теорія жизни — теорія пессимизма. Это уже не простая тоска отъ противорѣчія между дѣйствительностью здѣшняго міра и высшими идеалами духа, — это рѣшительное отрицаніе всего этого міра, въ которомъ жизнь движется; не простая тоска по жизни, возбужденная борьбою со зломъ въ человѣчествѣ, — но разрушительное, злобное, безотрадное отрицаніе самой жизни въ существѣ ея, отрицаніе, доходящее до того, что единственнымъ исходомъ изъ этой бездны отчаянія предлагается «искорененіе въ душѣ самаго желанія жить».
Итакъ, вотъ до какого извращенія жизни мы дожили. Мы думали, что мысль служитъ къ направленію жизни, къ упорядоченію ея движенія, что она пособляетъ жить, — но /с. 136/ вотъ дошло до того, что жизнь вовсе упраздняется мыслію — и не остается ни жизни, ни мысли. Такова нынче модная теорія жизни, жадно воспринимаемая читателями и почитателями талантливаго ея проповѣдника, — теорія, успѣвшая еще болѣе оболживить жизнь, довольно и безъ того оболживленную; ибо самые проповѣдники и послѣдователи этой теоріи продолжаютъ жить на волѣ всѣхъ своихъ животныхъ побужденій — осуществляя въ себѣ до безстыдной лжи доходящее противорѣчіе между жизнью и искусственно созданною теоріей жизни, теоріей, въ коей нѣтъ мѣста ни вѣрѣ, ни правдѣ, ни энергіи воли, стремящейся воплотить себя — въ дѣятельности.
Что же остается? Остается — наглое, не изъ жизни, но изъ книгъ вычитанное отрицаніе вѣры, — остается мертвая схема правды, взятая тоже изъ книгъ, мертвый образъ природы въ видѣ химической формулы — и дряблая воля склонная къ отрицанію матеріально не удавшейся жизни…
Источникъ: «Московскій Сборникъ». Изданіе К. П. Побѣдоносцева третье, дополненное. — М.: Синодальная Типографія, 1896. — С. 92-136.
Просмотрено (27) раз
